С. И. Бородина

Седьмой Километр
Штрафная командировка

В марте 1940 года, нас «тюрзаков» (т. е. имевших по приговору тюремное заключение) вывезли из Магадана в глубь тайги, за 600 км к северу, в Эльген – поселение, где располагался женский лагерь.

Не знаю, было ли это инициативой лагерного начальства, или они получили указание сверху, но буквально через несколько дней нас отправили на штрафную командировку «Седьмой километр».

Под вечер, замершие, усталые, пешком по бездорожью (тропа, проложенная тракторными санями), мы добрались до командировки.
Увидев наконец барак, мы было приободрились, но стоило нам открыть дверь, как на нас обрушился поток мата:
– А, тракцистки пришли. Ну мы вас тут …
Мы отпрянули обратно на мороз и, собрав все наше мужество единодушно сказали конвойным и подошедшему начальнику командировки, что в барак к уголовницам мы не пойдем.
Возможно, подействовало то, что кто-то из нас упомянул, что есть инструкция не селить тюрзаков – отпетых «врагов народа» – вместе с уголовницами. (Вероятно, чтоб мы не испортили их).
Так или иначе, поселили нас в другой барак – нежилой, промерзший.
И хотя от затопленной железной печки валил дым, а от постепенно оттаивающих бревенчатых стен шел пар, мы испытывали облегчение – в полумраке узнавались знакомые человеческие лица; мы были среди своих.

На следующее же утро, нас повели в лес на делянки.
Мне и позже выпало работать на лесоповале, но то был курорт в сравнении с «Седьмым километром».
Просто добраться до делянок, поминутно проваливаясь в глубоком рыхлом снегу, было испытанием.
А ведь работа была только впереди.
Спилить и повалить дерево (не убившись при этом – увернуться от падающего дерева, если ты оказалась на его пути, когда ты в глубоком снегу, практически невозможно), перепилить ствол на несколько частей, обрубить сучья, и наконец оттащить распиленные бревна и сложить их в штабели.

Костры разжигать нам не разрешалось.
Норма… Взглянуть бы в глаза тому начальнику из «Дальстроя», кто, сидя в теплом кабинете, устанавливал эти нормы для голодных измученных женщин.
Сегодня, я даже не очень понимаю, как нам хватало сил добираться обратно до командировки, где выстроившись в очередь, мы получали миску горячей баланды из капустного листа и ложку каши из овса.

Возвратившись в барак, мы развешивали над железной печкой нашу промокшую одежду. От этого в бараке скоро становилось трудно дышать.
Спали мы буквально впритык друг к другу.
Но, пожалуй, самым мучительным – во всяком случае эмоционально – был подъем, когда нас будил ненавистный звон удара по рельсе.
Разбитые, не отдохнувшие, мы теснились у печки, разыскивая свои ватные брюки, телогрейки, обувь, варежки.
И тут, правду сказать, иногда, не обходилось без раздраженных столкновений.
Мы даже решили установить дежурство – кому сегодня быть «миротворцем».
Упоминая это, я не могу не сказать, что был среди нас человек, которому не требовалось никакое дежурство.
Ее имя – Эллен Бруновна Кларк^*; Ляля – как мы ее называли.

В довершение к каторжной физической нагрузке, добавлялась и психологическая.
Командировка называлась штрафной не даром.
Нам не разрешалась никакая переписка.
Кроме формальных, так сказать уставных, порядков, на «Седьмом километре» были порядки «неписанные» - установленные блатными.
(Характерно, что на эти неписанные порядки, вохровцы смотрели сквозь пальцы).
Отрезанные от всех, бесправные как перед лицом начальства, так и перед лицом блатарей, мы чувствовали себя посланными на вымирание. (Это не метафора).

Как-то, на Седьмой километр заглянула инспекция НКВД.
Вечером, в наш барак вошли люди в форме, сытые, с веселыми лицами и приветливо, даже чуть ли не игриво (вероятно, под впечатлением посещения барака уголовниц) обратились к нам с вопросом есть ли у нас что-либо, с чем мы хотели бы обратиться к ним.
Как не наивно это выглядит сегодня, но в нас, находившихся в том отчаянном положении, затеплилась надежда, и мы, одна за другой, стали рассказывать об издевательствах, которым здесь подвергаемся на каждом шагу.
Говорили горячо, но без истерики, стенаний и слез.
Мне запомнилось как Ольга Орловская тихо, почти спокойно обратилась к приехавшим:
«Я хочу спросить вас, в каких Советских законах разрешается держать женщину с тяжелым кровотечением по пояс в снегу на лесоповале?»
Надо сказать – наши рассказы, стерли веселое выражение с лиц гостей.
Как только начальство уехало, в барак к нам ворвался староста со своими подручными и заорал: «Ну что, нажаловались?! Начальство приехало и уехало, а мы остались. Командуем здесь мы. Ясно?!».

В лесу я работала с Лялей Кларк^* и Женей Штерн^*.
Жене было особенно тяжело на лесоповале – у нее был радикулит.
Мы c Лялей уговорили ее, чтобы она только обрубала сучья с поваленных деревьев.
Лекпомом на командировке был мужик с похотливыми глазками; кажется, в прошлом ветеринар.
И хотя мы избегали к нему обращаться, я уговорила Женю все же попробовать.
Ответ был коротким – раз жара у нее нет, не о чем разговаривать.

В один из следующих дней, по дороге в лес, Женя сказала, что хочет сегодня работать одна, отдельно.
И когда мы добрались до делянки, несмотря на все наши уговоры, ушла в сторону.
Мучительно тревожась о ней, мы с Лялей начали работать, как вдруг откуда-то с той стороны куда Женя свернула, нам крикнула кто-то из бытови́чек: «Эй, ваша там повесилась!».
Крича от горя, увязая в снегу, спотыкаясь и падая, мы с Лялей бежали к тому месту…
Женю успели спасти – по счастью бытови́чки, работавшие неподалеку, увидели ее и подбежав, перерезали петлю.

Смерть любой из нас – произойди она от измождения или работы – не вызвала бы переполоха, но самоубийство – это уже было ЧП.
Прямо из леса нас повели пешком назад в Эльген.
Лишь к полуночи, еле живые от пережитого и усталости, мы добрались до лагеря.

Когда на утро, нас вывели на развод, видимо мы выглядели так, что на лицах женщин, стоявших рядом, я увидела слезы и услышала тихое: «Господи!»
Похоже, наше состояние и вправду было критическим – когда я услышала издали чей-то смех, судорога прошло у меня по спине.
Нас отправили на мелиоративные работы, и появилась надежда, что «Седьмой километр» – хотя бы на этот раз – позади.

Этот день отчетливо сохранился у меня в памяти.
К полудню проглянуло солнышко и немного пригрело нас.
Подошедшая к нам бригадир Лиза Котик^* как-то очень по-человечески сказала нам: «Да не надрывайтесь вы так. Передохните.»
Опираясь на лопаты, мы подняли головы.
Лица прояснились, и на губах появилась почти улыбка.
Мы возвращались к жизни.

---

* Эллен Бруновна Кларк; Ляля.

В галерее образов, память о которых не тускнеет и через десятки лет, особняком – не только в памяти, но и в сердце – стоит Эллен Бруновна Кларк; Ляля – как мы ее называли.

Ляля была наполовину немка, наполовину англичанка.
На студенческой новогодней вечеринке она с друзьями говорила (в числе прочего) о Германии.
Видимо, кто-то из присутствующих бдительно сообщил об этом в органы.
Лялю и нескольких ее друзей арестовали.
Было Ляле в это время 19 (девятнадцать) лет.
Выйти из лагеря Эллен Бруновне Кларк было не суждено.

Много хороших людей я встретила за свою жизнь, но Ляля была девушкой какой-то особенной, врожденной доброты и самоотверженности.
Эти ее качества не изменяли ей ни при каких обстоятельствах; были для нее так же естественны как дыхание.

Жизнь светлеет от таких людей как ЭЛЛЕН БРУНОВНА КЛАРК, наша Ляля.

 

---