С. И. Бородина

Мой дорогой Бернард Шоу
Карцер в Ярославском политизоляторе

Я попала в Ярославский политизолятор после нескольких месяцев в Бакинской пересыльной тюрьме.
И здесь жизнь преподала мне убедительный урок: плохому предела нет.

Бакинская тюрьма – совсем не санаторий, но политизолятор – тюрьма особая.
Все здесь было нацелено на одно – уничтожение нашей личностности.
Это проявлялось во всем – от формы обращения надзирателей к арестантам – не по имени, а по номеру: «Место номер 2, следуйте за мной», до формы одежды и обустройства камеры – две койки и столик с двумя табуретками (все привинченное к полу); больше ничего.
Даже окно не давало возможности увидеть хоть что-нибудь другое кроме каменных стен камеры – поверх железной решетки на окне, был еще и деревянный щит, закрывавший вид наружу.
Раз в сутки нам давали возможность выйти на 10-минутную прогулку и пару раз – в туалет.
И так день за днем, месяц за месяцем; без малого – два года.

Вот в такой атмосфере, моя сокамерница Маня неожиданно нашла крохотную отдушину; нашу индивидуальную маленькую радость.
В нашей камере, кроме казенных кровати, столика и двух скамеек, оказался небольшой медный жбан для воды.
И вот Маня стала каждый день начищать этот жбан до янтарного блеска.
Это трудно объяснить сегодня, но в нашей угрюмой, серо-черной камере, этот матово-золотистый предмет как будто олицетворял кусочек другой, прежней жизни.

Неудивительно, что тюремщики, периодически подглядывавшие за нами в глазок, заметили, как любовно мы носимся с этим жбаном.
И вот однажды, надзиратель, которого мы особенно не любили (и среди надзирателей существовали некоторые различия), просунув голову в дверную форточку, потребовал отдать жбан.
Маня стала горячо просить его не отбирать у нас жбан.
Когда надзиратель, по возрасту годившийся Мане в сыновья, грубо оборвал ее, я вспыхнула: «Маня, да не унижайся ты перед ним!»
Резким движением я взяла жбан со стола и просунула его в форточку: «Забирайте!»

На следующее утро, внезапно открылась дверь камеры, и дежурный отчеканил: «Место номер 2, следуйте за мной»
Еще не понимая в чем дело, я шла за ним по длинным коридорам.
Наконец, в каком-то подвале, надзиратель протянул мне журнал: «Распишитесь».
Я прочла: «За оскорбление дежурного – пять суток карцера»
Ошеломленная, со словами: «Я никого не оскорбляла. Расписываться не буду», я вернула журнал.

Разумеется, мои слова не имели никакого значения.
Отобрав мою камерную одежду, мне дали взамен какой-то балахон и шапку и водворили в карцер.
Карцер представлял собой тесный каменный треугольник без окна.
У стенки, в сантиметрах 15-ти от пола, был прибит узкий деревянный помост.
На полу лежали огромные жесткие лапти.
Под низким потолком, забранная в решетку, тускло горела лампочка.

Чувство одиночества, отчаяния охватило меня.
«Я одна, я отверженная, оторвана от всего мира.»
«Если я умру здесь, в этом карцере, никто из моих близких об этом не узнает»

Но я была молода и во мне вспыхнула гордость:
«Нет, не дождетесь! Слез моих вы не увидите!»

Раз в сутки давали кружку воды и кусок хлеба.
Пол кружки я выпивала (к хлебу я не притрагивалась), а остатками воды кое-как умывалась.
Пальцами расчесывала волосы и укладывала как могла.
Следить за собой, хоть по возможности, стало для меня вопросом «Выстоять!»
Я не хотела дать им превратить меня в чучело; потерять человеческий облик.

В карцере было не просто холодно.
Хотя дважды в сутки включалась крошечная батарея, в промежутках между включениями, температура становилась такой, что виден был пар от дыхания.
Шапкой я укрывала коченевшие ноги, сама заворачиваясь в балахон.

Как я ни держалась, на последние сутки я, кажется, впала в забытье.
Помню, когда надзиратель пришел за мной, я встала, шагнула, но у меня тут же подкосились ноги.
В камеру меня надзиратель довел, вынужденный поддержать меня обеими руками. (Мы с Маней потом иронически окрестили этого надзирателя рыцарем.)

Надо сказать прямо – эти пять суток в карцере надломили меня.
По выражению Мани, я стала просто таять.
Даже на десятиминутные прогулки у меня не было сил выходить.
Ясно помню чувство почти невесомости; ушла тоска, ее сменило чувство безразличия.

Не знаю, забеспокоилось ли тюремное начальство, но в какой-то день нам в форточку просунули книгу – сборник произведений Бернарда Шоу.
(Почему именно Бернарда Шоу? Понятия не имею).
Поначалу, Маня, моя дорогая сокамерница, стала шепотом мне почитывать понемногу.
Вскоре я стала читать сама и даже улыбаться.
Когда в первый раз за долгое время я засмеялась, бедная Маня, с тревогой поглядывая на форточку, приложила палец к губам, но к этому моменту чудо уже произошло – далекий английский писатель Джордж Бернард Шоу сумел вернуть к жизни арестантку Ярославского политизолятора.
Так этот искрометный старик стал мне дорогим на всю жизнь.

Понемногу силы восстанавливались и с ними вернулись желание жить и жажда свободы.

Что же до надзирателя, из-за которого я попала в карцер, как-то спонтанно у меня выработался способ выражать свое отношение – вел ли он на прогулку или в туалет, обращался ли ко мне «место номер два», я научилась смотреть как бы сквозь него, как будто там ничего не было.
И, как ни странно, это действовало – явно раздражало его, думаю – даже злило, но поскольку ничего запрещенного я не делала, писать раппорт было не о чем.


Спасибо, мой дорогой Бернард Шоу!